— Пришить, как Гнойка и Крусова, — поддерживали другие. — Всем сволочам наука будет.
Какие аргументы мог выдвинуть Курбатов в защиту Лаврова? Чем объяснить нежелание руководителей отряда расправиться с «предателем»? Ведь тот действительно всем непосвященным казался предателем, изменником. А для таких один закон, один приговор — смерть!..
И все же Курбатов и Карасев сдерживали страсти.
— Чего спешить, — говорил Александр Михайлович партизанам, обращавшимся к нему с предложениями «смахнуть» Лаврова. — Поживем — увидим… Авось он нам еще пригодится. Пристрелить или повесить всегда успеем.
Да, Николай Иванович Лавров и не подозревал, сколько усилий требовалось Курбатову, чтобы уберечь «изменника» от карающей руки партизан.
Впрочем, как знать!.. Может быть, старик и задумывался над такой возможной ситуацией и горько усмехался своим мыслям. При Советской власти некоторые незаслуженно именовали его кулаком, а теперь, наверное, клянут как фашистского пса. Неужели так и придется помереть тебе, Николай Иванович, с клеймом изменника!.. О, если бы знали односельчане и все те, кто сейчас находился в лесу, как старый учитель ненавидел самодовольных, упоенных победами фашистов, с каким трудно скрываемым презрением глядел на своих начальников и как ждал часа возвращение прежней, не всегда ласковой к нему, но своей, советской жизни!..
На новую «государственную» службу в немецкую комендатуру Лавров ежедневно шел как на каторгу. Сутулясь и втянув голову в плечи, ни на кого не глядя, быстрее, чем позволяло его больное сердце, он спешил добраться до здания комендатуры. Ему казалось, что все встречные, знакомые и незнакомые, с ненавистью смотрят ему вслед, и он почти физически — спиной, затылком — ощущал злые, угрожающие взгляды людей. В такие минуты ему хотелось провалиться сквозь землю или, по крайней мере, топнуть ногой, плюнуть на все и повернуть домой, к своим книгам, к своему одиночеству. Но он дал слово Курбатову, в канцелярии ждали русского переводчика, и старик, отгоняя ненужную слабость, заставлял себя продолжать путь.
Однажды ранним утром Лаврова на улице остановил старик лет семидесяти с острой седоватой бородкой, одетый в рваное черное пальто, из которого торчали белые клочья ваты. В руках он держал сучковатую палку, на которую тяжело опирался.
— Господин Лавров… Николай Иванович… Дозвольте к вам обратиться.
Старик снял с головы шапку и низко поклонился.
Услыхав слово «господин», Лавров вздрогнул и весь съежился. Он еще не привык к такому обращению, и ему почудилось, что за этим старым, почти вышедшим из употребления словом скрывается ехидная усмешка.
— Чего тебе? — спросил он, быстро оглядевшись по сторонам: нет ли поблизости немцев.
— Мой внук Антоша, по кличке Хроменький, учился у вас. Может, помните такого?
— Как же, как же, — ответил Лавров, вспоминая невысокого светлоголового паренька, хромавшего на левую ногу и потому сторонившегося шумных детских игр на переменках и спортивных соревнований. — А что с ним?
— Беда стряслась. Забрали его.
— Кто?
— Кто же, как не они, хозяева ваши.
Лаврова опять больно кольнуло в сердце слово — «ваши».
— За что?
— За что, спрашиваете?.. — Старик навалился всей грудью на палку и закашлялся. — Может, вам виднее… А за что теперь людей мордуют, со света сживают?
Лавров растерялся.
— Ну, это ты вообще… — Только эти косноязычные слова он сумел сейчас выдавить. — А в частности, конкретно?..
— Да кто ж его знает? Сначала на работу его гнали, Антошу, а он говорит, не могу, хромый я да больной… Откричался, кажись, ан нет, через день ваши гестапы в избу припожаловали, все вверх дном перевернули, а Антошу заарестовали и утащили. Вроде он где-то бочки с бензином продырявил да еще какие-то бумажки против новой власти кидал. Может, говорят, еще за то, что с Марусей этой самой знался. Ходил к ней книжки читать.
— С какой Марусей?
— Что-то память у вас, господин учитель, плоха стала. Маруся Трифонова! Аль запамятовали? Она у вас тоже училась. Санька проклятый ее сгубил.
Николай Иванович помнил и Марусю Трифонову; среди школьниц она выделялась шумным характером и мальчишеской лихостью. Когда это было? Сколько лет назад?.. Маруси уже нет, замучил ее Ризер. Такая же участь ждет и тихого Антошу. — Хроменького…
— Значит, арестовали? — спросил Лавров, стараясь собраться с мыслями. — Тогда дело плохо.
— Я и сам знаю, что плохо. Вот и решил к вашему благородию обратиться.
— Какое же я благородие? Я — русский учитель, а теперь вот… служу… есть ведь надо.
— Русский-то русский… — Старик укоризненно покачал головой. — А все же у немцев служите… Значит, выходит, теперь вы человек немецкий и над нами власть имеете… Так, может, своего бывшего ученика спасти захотите?
Лавров стал объяснять, что он, собственно, человек маленький, власти не имеет и сделать ничего не может, хотя, конечно, попытается узнать о судьбе Антоши. А сам в это время мучительно думал о том, что, наверное, клеймо «человек немецкий» уже крепко-накрепко выжжено на его лбу и смыть его он сейчас не в силах.
Весь день Николай Иванович чувствовал себя больным, разбитым, а ночью, прислушиваясь к тяжелому, скачущему сердцебиению, не мог уснуть и непрерывно курил сигарету за сигаретой. Пачками сигарет начальство вознаграждало труд своего переводчика. Вспомнив об этом, Лавров отбросил от себя окурок; он, прочертив в темноте комнаты красный след, упал на половик возле двери, и Николаю Ивановичу пришлось вставать и затаптывать этот злополучный окурок. И он топтал его долго, задыхаясь и кашляя, будто хотел выместить всю накопившуюся за это время злобу на немцев.
Еще больше переживаний доставил Лаврову один допрос, на котором ему пришлось присутствовать в качестве переводчика. Немецкий офицер, которого все угодливо именовали «герр штурмбанфюрер», допрашивал высокого черноволосого красноармейца, раненного в обе руки и захваченного где-то в лесу возле Угодского Завода. На все вопросы штурмбанфюрера красноармеец отвечал презрительным молчанием и глядел куда-то вдаль, в угол комнаты…
— Какой части?.. Как фамилия командирами комиссара? Где стоит твой полк?.. С партизанами встречался?.. — внешне равнодушно переводил Лавров вопросы офицера, а сам с волнением наблюдал за пленным и страшился: неужели тот заговорит и все расскажет? Но красноармеец молчал. Тогда офицер вскочил и стал избивать арестованного палкой с металлическим набалдашником, а затем выхватил пистолет и дважды выстрелил поверх головы пленного. Тот по-прежнему стоял на месте и молчал.
Офицер, видимо, устал. Он сел на место, закурил и бросил переводчику.
— Спросите: почему вы, русские, такие упорные? Или вы не боитесь смерти?
Лавров перевел. И тут неожиданно красноармеец впервые ответил:
— Смерти никто не ищет, но пусть она нас боится, а не мы ее… А почему мы такие упорные? Да потому, что не такие русские, как этот…
И он кивнул в сторону Лаврова — будто плюнул ему в лицо.
И опять бессонница долго-долго мучила в эту ночь Лаврова.
Так он жил, этот старый нелюдимый человек, решивший остаток дней своих посвятить борьбе с фашистами и не имевший права ни взглядом, ни жестом намекнуть об этом жителям Угодского Завода, чьим мнением теперь — увы, впервые за долгие годы — он так дорожил.
Свое обещание Курбатову Лавров выполнял добросовестно и смело. Все, что узнавал, старательно запоминал, а ночью дома записывал на бумагу печатными буквами и, улучив удобный момент, «прогуливался» то к одному, то к другому запасному «маяку». Его последнее донесение о подозрительном «блаженном» сразу же насторожило командиров отряда. Поэтому Зубилин с сыном и вышли сегодня в лес, еще не зная, какая дичь попадется им навстречу.
…Не упуская из вида одинокого путника, так же, как и прежде, бездумно и беспечно совершающего свою прогулку по чаще леса, Игнат коротко рассказал сыну, в чем дело, и пояснил, что надо будет сейчас сделать.
Мальчишеское лицо Федора сразу стало серьезным. Он выслушал отца внимательно, не задал ему ни одного вопроса — все было понятно и так — и молча принял из отцовских рук извлеченный из кармана полушубка белый листок бумаги.
На листке Николаем Лебедевым было написано всего два слова:
«Ризера пристрелить».
Только такой текст записки-приказа командования партизанского отряда мог побудить фашистского шпиона, если это именно он бродил по лесу под видом юродивого и пытался установить местопребывание партизан, изменить план своих действий.
В этом случае враг должен был выбирать: продолжать ли пока что бесплодные поиски в лесу, или немедленно сообщить о готовящемся покушении на жизнь коменданта.
И Лебедев, и Карасев, и Жабо были убеждены, что лучшей «лакмусовой бумажки» им не придумать. Поэтому они дали строгий наказ: в случае, если Игнат и Федор Зубилины во время разведки наткнутся на подозрительного человека, «пощупать» его с помощью заготовленной партизанами записки.
